Левые на западном полушарии

[VladimirKoshel]

Историк политической мысли Андреас Каливас рассказал Openleft.ru о праве на восстание, учреждении новых
политических порядков и боливийских крестьянах, массово обсуждавших проект конституции страны.
http://m-introduction.livejournal.com/ta...0%BC%D0%B0
Декларация прав человека и гражданина,
принятая в революционной Франции в 1793 году, содержит известные строки: «Когда
правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его
части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность». Какая традиция
политической мысли стоит за этим безусловным утверждением права на восстание?
Что представляет собой эта традиция и какое значение она имеет для того, что
понимается сегодня под демократией?
На эти вопросы отвечает в своих
исследованиях Андреас Каливас, профессор нью-йоркской New School For Social
Research. Его историко-политические работы выявляют две традиции в понимании
суверенитета, центральной категории политической мысли Нового времени. С одной
стороны, французский юрист XVI века Жан Боден определил суверенитет как
«верховную власть распоряжаться» и раздавать приказы. Таким образом,
суверенитет основан на иерархическом отношении господства и подчинения и связан
с государством как главным источником команд и приказов. Однако, как утверждает
Каливас, наряду с этой традицией в понимании суверенитета есть и другая.
Согласно этой альтернативной традиции, власть распоряжаться – это власть
вторичная, дарованная кем-то, учрежденная (constituted power). А если есть учрежденная власть,
то есть и власть учредительная (constituent power): такая, которая создает
политические формы, принимает конституции и в целом предшествует иерархическим
отношениям, характерным для государства. В этой альтернативной традиции
суверенитет связан с учредительной
властью. И она же является демократической в
исходном смысле. Идея учредительной власти связана, с одной стороны, с правом
на неподчинение и восстание (народ, который является первичным источником
учрежденной власти, имеет право ее свергнуть и сместить), и с другой стороны –
с моментом собственно учреждения нового политического порядка, теми способами, которыми
это учреждение осуществляется.
Учредительная власть принципиально
отличается от власти учрежденной, власти распоряжаться и отдавать приказы.
Каливас обнаруживает четыре основных различия: учредительная власть продуктивна, она создает новые политические порядки, тогда как
власть отдавать команды репрессивна и подавляет. Учредительная власть
законодательствует, а учрежденная власть правит. Наконец, учрежденная власть
исходит сверху и в классических определениях воплощена в фигуре
монарха, тогда как учредительная власть исходит снизу. Ее источник – сообщество, народ, multitudo. Она носит коллективный характер и предполагает
горизонтальные отношения между свободными и равными.
Самым известным теоретиком учредительной
власти является Э.-Ж. Сийес, написавший в 1789 году знаменитую работу «Что
такое третье сословие?» Но Каливас заново открывает причудливую траекторию учредительной
власти в текстах средневекового схоласта Марсилия Падуанского, монархомахов
(радикальных французских протестантов XVI века, выступавших против короля),
мыслителя времен английской революции Джорджа Лоусона (и Джона Локка, на
которого Лоусон оказал влияние), немецкого кальвиниста XVII века Иоганна
Альтузия и многих, многих других.
Идея учредительной власти – власти,
создающей политические формы, и власти, источником которой является народ, –
несомненно, имеет не только историческое, но и политическое измерение. Она
воплощает традицию подлинного народного суверенитета и демократии, которая не
имеет ничего общего с распространенным сегодня отождествлением народного
суверенитета и выборов в представительных демократиях («Народ выразил свою
волю, выбрав такого-то политика…») Выборы – элемент учрежденной власти.
Понимание демократии как учредительной власти имеет куда более радикальные
следствия. Об этом я поговорил с Андреасом Каливасом, выступившим на
конференции в Европейском университете в Санкт-Петербурге в марте 2014 года.
В чем состоит политическое значение вашей
работы по восстановлению традиции учредительной власти? Почему это сейчас важно
для социальных и политических движений?
Мой тезис заключается в том, что слово
«демократия» потеряло свой смысл. Это отправная точка для моей теоретической и
политической работы. То, что произошло сегодня с демократией, – что-то вроде
кражи: кражи традиции, политического языка. В своих исследованиях я делаю
попытку переприсвоить слово и термин «демократия», вернуть радикальные
следствия демократической традиции. Нам необходимо восстановить радикальные
элементы, образующие словарь и память демократии. Не потерять память о
демократии, обращенную против «демократического» настоящего.
Как связано это исходное понимание
демократии как учредительной власти («Говорить об учредительной власти – значит
говорить о демократии» — Антонио Негри1) с
нынешними движениями, с той формой, которую приобретают движения сегодня, от Occupy до Indignados?
Как соотносится понятие учредительной власти с новым циклом движений протеста?
По моим впечатлениям, эти движения также
пытаются на практике восстановить исходные определяющие значения демократии.
Это демократия как радикальная форма коллективной жизни. Эти движения пытаются
воплотить в жизнь демократические формы принятия решений, формы коллективного
существования. Даже в своих слабых и эфемерных проявлениях эти движения
восстанавливают и возрождают опыт демократии.
В идее учредительной власти есть
негативный и есть устанавливающий, учреждающий момент. Прежде всего – в чем
характер этого учреждающего момента? Как можно описать процесс
(демократического) учреждения? К примеру, понятие взаимности, которое мы
обнаруживаем у Иоганна Альтузия, — каково его значение сегодня? Какое отношение
оно имеет к прямой демократии, новым формам принятия решений, таким как
ассамблеи?
На мой взгляд, идея учредительной власти
в ее нововременных воплощениях включает теорию самоустановления сообщества,
исходной ассоциации, коллективности. Фундаментальный аспект этой
демократической теории, отсутствовавший в античности (у древних этого не было;
этот аспект появился лишь в Новое время) заключается в том, что коллективность,
которая создает политические формы, сама по себе должна быть создана через
эгалитарные и свободные практики. В этом – новое историческое измерение старой
идеи демократии. Новый аспект, который современность привносит в
демократический дискурс, — это идея самоустановленного сообщества свободных и
равных. Идея учредительной власти заключается в том, что отношения взаимности,
обоюдности и кооперции формируют, учреждают коллективное тело, которое
становится центром политического.
Какую роль в этой схеме играет идея
диссоциации, идея негативности?
Негативность в теориях демократического
суверенитета как учредительной власти – это сопротивление, тираноубийство. Негативность
проявляется в теориях смещения и свержения власти, неподчинения, аннулирования
согласия на то, чтобы подчиняться, извлечения себя из отношений господства и
подчинения. Из этой исходной идеи возникло понимание революционных изменений
как разрушения несправедливого установленного порядка.
Таким образом, учредительная власть
включает две равные по важности стороны: негативность, диссоциацию, свержение
старой власти, — и учреждение чего-то нового через взаимность, кооперацию и так
далее. Мой следущий вопрос – о субъекте учредительной власти. В работе Сийеса
«Что такое третье сословие?» мы видим, что субъект учредительной власти
«национализирован». Нация заменяет самоустанавливающегося субъекта. Как нам
восстановить это «досийесовское» понимание субъекта как народа, множества – и в
теории, и в экспериментировании, реальной жизни?
Что касается реальной жизни – как мы и
обсуждали на конференции, неолиберальное разрушение социальных связей может
быть преодолено только в актуальном опыте взаимного обмена, ассоциации. Речь
идет о самоорганизованных сообществах, пытающихся создать новые отношения
обмена, в экономике, к примеру, в формах социальной солидарности. Это –
экспериментальный, опытный путь. В теории – речь идет о том, чтобы перестать
следовать господствующим дискурсам, определяющим, что является каноном и что им
не является в истории политической мысли. Речь идет о попытке восстановить
маргинальные традиции. Поэтому, на мой взгляд, очень важна идея генеалогии Фуко
– восстановление маргинальных теорий, маргинальных традиций.
Каков этот канон, против которого вы
полемизируете? В чем он заключается?
В данном случае канон предполагает
понимание суверенитета как права раздавать приказы, – понимание, неразрывно
связанное с идеей государства. Это традиция, идущая от Жана Бодена к Гоббсу.
Руссо также становится ее частью. С помощью этой традиции современная система
государств оправдывает себя. Таким образом, то, с чем мы сталкиваемся в истории
политической мысли Нового времени, — это государственническая идеология. Найти
альтернативу этой традиции и значит выявить, отыскать то, что было подавлено и
скрыто.
Ваш собственный опыт в Боливии – как он
повлиял на вашу теоретическую работу и на практическое понимание того, какой
может быть учредительная власть сегодня?
На данный момент я могу сказать немного.
Опыт Боливии важен по двум причинам. Во-первых, люди там напрямую использовали
словарь учредительной власти. Во-вторых, те, кто использовал этот словарь, были
не интеллектуальной элитой, как это обычно бывает в революционной политике.
Местные коренные народы сами стали использовать понятие учредительной власти,
называли свои собрания «учредительными собраниями» и объясняли свою мобилизацию
с помощью языка учредительной политики. Это одна из удивительных особенностей происходившего
в Боливии. Ее источник – не интеллектуальный дискурс, а сами люди. Похожие вещи
происходили в Эквадоре – но с тем, что там происходило, я знаком хуже. В
Боливии главный вопрос, несомненно, в том, как движения коренных народов
восприняли и переизобрели идею учредительной власти. Они понимали свою политику
как учредительную политику и считали свою мобилизацию результатом учредительной
революции. Это, насколько я знаю, уникальный случай. Других случаев, когда
учредительная политика упоминается вне элитистского/академического контекста,
мы не знаем.
Учредительное собрание в Боливии.
Какие вопросы обсуждались на собраниях в
Боливии, на что были похожи эти собрания?
Основной функцией собраний было
обсуждение предложений для новой конституции Боливии [конституция была принята
в 2009 году – ИМ]. Все эти собрания обсуждали поправки в конституцию. В них
также обсуждался выбор делегатов на учредительные собрания более высокого
уровня.
Если мы попытаемся поместить вашу работу в
поле современных теорий, к примеру, теории Негри – какие связи, какие сходства
и различия можно обнаружить? Или, скажем, ваше отношение к Жаку Рансьеру с его
идеей политики и полиции?
Негри очень сильно повлиял на то, как я
понимаю учредительную власть. Но несмотря на это, у меня с ним есть глубокие
теоретические (и, возможно, политические) разногласия. Негри понимает
учредительную власть прежде всего как материалистическую онтологическую силу,
которая в известном смысле является дополитической. Она возникает в сфере
труда. Это понимание уходит корнями в его ранние работы, посвященные вопросам
труда, 1960-х и 1970-х годов, для которых было характерно определенное
невнимание к политическому. Политическое у Негри уже растворено в модели
операизма [operaismo, от итальянскогоoperaio –
рабочий - ИМ]. Быть рабочим и быть вовлеченным в процесс труда – для Негри уже
политическая деятельность, независимо от того, какую позицию человек занимает
по отношению к тому, чем он занимается. Я думаю, операизм по-прежнему сильно
влияет на то, как Негри понимает учредительную власть. Хотя я с ним согласен в
том, что политическое не автономно по отношению к социальному и экономическому,
для Негри политическое и социальное являются внутренними по отношению к
экономическому, по отношению к труду. Вы рабочий – значит, вы уже участвуете в
политике. Это главное, в чем я с ним не согласен. От этого зависит понимание
учредительной власти, ведь учредительная власть – это не только энергия
коллективности рабочих, это также возможность создания публичных пространств
равных. Учредительная власть создает публичные пространства; Негри уделяет
этому недостаточно внимания, потому что для него политическое возникает в
чистом труде.
Что касается других теорий радикальной демократической
политики, к примеру, теории Рансьера, я не буду сейчас вдаваться в детали, но
все-таки отмечу: Рансьер дает крайне негативную характеристику учрежденного
порядка как «полиции». Другими словами, для Рансьера любая институционализация
– это форма упорядочивания, разделения, распределения. В каком-то смысле он
воспроизводит веберовскую идею: любая форма институционализации – это «железная
клетка», которую Рансьер называет «полицией». Вопрос, который можно было бы
задать Рансьеру, заключается в том, можно ли представить себе демократический
учрежденный режим, или, в его терминах, демократическую полицию? Существует ли
демократическая полиция, которая была бы лучше других форм полиции?
Рансьер где-то отмечает, что бывает
хорошая и плохая полиция, но не вдается в детали, и эта ремарка в конечном
счете повисает в воздухе.
Действительно, он не говорит, чем
хорошая полиция отличается от плохой. Да и встает вопрос, полезен ли сам термин
«полиция», если мы стремимся провести такое различение: говорить о хорошей,
демократической полиции – опасный путь.
Как вы относитесь к поздним работам
Альтюссера? Он тоже был сосредоточен на возможности возникновения чего-то
нового, поглощен идеей о том, что «нечто новое» возникает в политике. Что для
вас имеет значение в его теории?
Альтюссер – очень важный мыслитель.
Современные интерпретации его мысли, как правило, ориентированы на его
материализм столкновения (materialism of the encounter), алеаторный материализм
(aleatory materialism), а также на его инновационное чтение Макиавелли, где он
вводит элементы контингентности [необусловленности], конъюнктуры, политики как
момента конкретной ситуации.2 Но я думаю, что уже в
1960-х годах Альтюссер внес большой вклад в теорию и эпистемологию – нужно это
признать, пусть даже не соглашаясь с ним. Возьмем, к примеру, его идею
эпистемологического разрыва в текстах Маркса. Альтюссер мог быть неправ, но,
подняв этот вопрос, он не только предложил новое критическое прочтение Маркса,
но и проблематизировал некоторые преобладавшие тогда формы гуманистического
марксизма, уже в тот момент содержавшие элементы социал-демократической
ориентации. Альтюссер понимал, что марксистский гуманизм содержит
«вэлферистскую» [имеющую отношение к государству всеобщего благосостояния - ИМ]
идею, – и это понимание он выразил на очень высоком теоретическом уровне. Кроме
того, критика субъекта, которая следует из его критики марксистского гуманизма,
открывает новые возможности мышления о политическом субъекте. Одним словом, я
думаю, что значение работ Альтюссера, даже его «hardcore» структуралистского
периода, очень велико. И к тому же следует учитывать, что большинство его
учеников в те годы сами стали важными теоретиками. Вся школа Альтюссера
возникла в середине 1960-х.
Каково отношение учредительной власти и
капитализма? Влияет ли как-то капитализм на идею учредительной власти?
Капитализм предстает и в теории, и в
живом опыте как форма индивидуализации, фрагментирования. Другими словами,
капитализм – это центробежная сила. Он индивидуализирует субъектов.
Учредительная власть полностью противоположна этому. Она соединяет вместе
атомы; это момент столкновения многих. На мой взгляд, в абсолютном смысле
логика капитализма противоположна логике учредительной власти. То, что первый
расщепляет, вторая объединяет, ассоциирует. В историческом плане предикатом
капитализма (и здесь, я думаю, Негри прав) является идея команды, приказа.
Предикатом учредительной власти, в свою очередь, является идея ваимности. В
капитализме нет взаимности. Насколько эти две логики противостоят друг другу –
вопрос, нуждающийся в дополнительном исследовании, но их несовместимость, я
думаю, должна стать в таком исследовании отправной точкой. Капитализм и
учредительная власть представляют радикально различный опыт социальной жизни.
Что вы считаете самым опасным явлением в
современной политике, в глобальном масштабе?
Это смертельная комбинация
неолиберализма и национализма, представляющая собой самое опасное соединение в
текущей политической ситуации. Транснациональные неолиберальные силы выпускают
на волю, производят и инкорпорируют элементы национализма, ксенофобии,
органицизма [имеется в виду понимание нации/этноса как единого организма - ИМ].
Самая большая опасность сегодня заключается в соединении этих двух
деструктивных сил. Мы можем даже говорить о том, что в текущей ситуации
возникает некий гибрид – неолиберальный национализм.


Каковы, на ваш взгляд, основные тенденции
в современном академическом мире? Что вызывает опасения и что – надежду?


Негативные тенденции, я думаю, очевидны.
Это сверхпрофессионализация, карьеризм, конформизм, воспроизводство для
собственной выгоды модных дискурсов о науке и знании, недостаток настоящих
инноваций, боязнь экспериментировать, игнорирование вопросов эмансипации,
освобождения в производстве знания, как будто знание не зависит от существующих
форм социального неравенства. Идея о том, что объективность не связана с
освобождением. Вот, я думаю, основные отрицательные моменты. Надежда связана с
тем, что по-прежнему существует возможность для гегемонистских конфликтов в
академическом мире: знание и истина все еще могут быть оспорены, поставлены под
вопрос. Но наибольшее беспокойство у меня вызывает то, что производство знания
вновь присваивается немногими для того, чтобы контролировать большинство.
Илья Матвеев